Птица в лабиринте

У моего Попутчика затяжная депрессия. Он целыми днями плачет и ноет. А еще мы оба сошли с ума. Пытаясь заглушить голоса у себя в голове, мы только и делаем, что разговариваем. Громко, без перерыва, почти не слушая друг друга, топчемся на месте и ходим кругами. Мы нанизываем слова на длинные нити споров. Все, что угодно, лишь бы не слышать шепот своего безумия.
— Я больше не могу, — жалуется Попутчик. — Это не жизнь, а прозябание. Блуждаем по извилистой линии, в духовном сумраке, без цели и смысла. Мы никогда отсюда не выберемся, давай уже взглянем правде в лицо.
— И что ты хочешь? — спрашиваю.
— Просто хочу все это закончить, — говорит Попутчик, опуская голову и всматриваясь в тусклую воду. — Сойти с дистанции. Умереть я хочу, брат. Прости.
Я вижу, что его отражение искажено рябью, темно и уродливо. И пугаюсь — до тошноты, до мушек в глазах. Одиночество в лабиринте — худшее, что может случиться. Это мучительнее пытки. Страшнее смертной казни. Это психоз — мерзкий, кровожадный монстр с горящими желтыми глазами.
— Значит, вот так? Сдаться? Отказаться от всего?
— От чего — всего? — возражает он вяло.
— От будущего. От надежды. А вдруг за следующим поворотом...
— Нет! — щурится он зло. — Ничего там нет. Все тот же бесконечный лабиринт. Будь проклят тот день, когда я вошел сюда.
— А зачем вошел? — пытаюсь его отвлечь. Господи, сколько раз мы обсуждали этот вопрос! Замусолили его до состояния промасленной ветоши, а так ничего и не вспомнили, только наврали с три короба.
Попутчик бессильно мотает головой.
— Дураком был, думал, это аттракцион такой — погуляю и выйду. Сам себе хотел доказать, что смогу. А ты?
— Ну тоже вроде того. Мне говорили, что лабиринт — сложный, что из него почти никто не выходит. А я не верил.
— Вот и я. Мало ли, что у других не получалось, думал, а у меня получится. Так я себе говорил. Ведь если есть вход — то и выход должен быть, правда?
— Вообще-то, да, — произношу озадаченно.
— И знаешь, что я понял? Нет никакого входа, а мы с тобой — два брехуна. Сочиняем прошлое, которого нет.
Вот он, момент истины! Я мысленно аплодирую Попутчику, и в то же время едва сдерживаюсь, чтобы не заткнуть ему рот.
— Как же мы сюда попали?
— Одно из двух, — оживляется он. — Либо мы родились в лабиринте...
— Бред!
— Если есть попутчики, то бывают и попутчицы, значит, могут рождаться дети. Почему нет? Дети — цветы неприхотливые, растут на любой почве. А здесь что? Вода есть, рыба есть...
Мы переводим дух, и я, тревожно оглядываюсь, пытаясь вспомнить детство. Ничего — боль и туман. Но долго молчать нельзя!
— Хорошо, а что второе?
— Нас сюда поместили. Как лабораторных крыс.
— Но мы не крысы.
— Ладно, подопытные кролики.
— Но мы и не кролики.
— Да? А ты уверен? Я вот ни в чем уже не уверен.
Взгляд моего Попутчика стекленеет. Его зрачки, блестящие, как агаты, ловят бледный свет, но не обретают яркость, а наоборот — выцветают до полного запустения. Они словно пьют пустоту неба и воды, медленно струящейся под нашими ногами.
— Подожди, — умоляю его, — тут не так уж и плохо. Есть ведь и сухие ходы — вот где ужас кромешный. Помнишь того Встречного?
Конечно, он помнил. Мы оба помнили, хотя с тех пор прошло уже несколько лет. Встречный бродил по суху, пил дождевые капли и питался земляными червями. Его нос был вымазан грязью, а ступни потрескались и сбились о камни. Гордый и прекрасный, он показался мне ангелом, упавшим с небес. Мы предложили ему ходить вместе, но Встречный отказался.
— У каждого свой путь, — сказал он с грустью. — Я иду путем страдания.
Мы отпустили его со слезами на глазах — в глубину лабиринта, в убийственную сушь, выгрызающую душу из тела.
— Ну да. Помню. Думаю, его давно нет в живых. А я иду за ним.
С этими словами Попутчик зажмурился и погрузил голову под воду. Через несколько минут его тело в последний раз дернулось и обмякло, распустившись по поверхности белой лилией.
Безвольно покачиваясь на волнах, он скользил вперед, а я, оглушенный горем, плыл рядом. Да, с ним не всегда бывало легко. Но мы столько лет продвигались плечом к плечу. Вместе ловили рыбу в мутной воде лабиринта. А теперь я остался один — во власти своих демонов.
Я остался один — и голоса в моей голове зазвучали вновь, с утроенной силой. Наконец-то я услышал их по-настоящему.
— Ты же птица! — пели голоса. — Ты не обязан плавать по этим закоулкам. Расправь крылья. Лети!
И в самом деле. Как я мог запамятовать? Забытые крылья становятся чем-то вроде одежды. Их носишь на теле, не думая, для чего они нужны.
Я расправил их… осторожно взмахнул… и поднялся в воздух. Выше. И еще выше. Я хотел отыскать глазами Встречного, но с высоты лабиринт выглядел странным игровым полем, а лебеди в нем казались игрушечными. Они сновали туда и обратно, встречались и расставались, ели и спали, положив голову под крыло. Усталые фишки на зеленом сукне. Какой же он, оказывается, маленький, наш лабиринт! А за ним — широкое поле, и лес, подпирающий небеса, и озеро, огромное, как океан. Простор, от которого захватывает дух. Как прекрасен мир! Как здорово летать!